М. М. ГОРИНОВ, С. В. ЦАКУНОВ

Традиционная схема рассуждений выглядела ранее примерно так: партия, вооруженная ленинским планом построения социализма в СССР, поэтапно осуществила его. Претворение в жизнь ленинских идей осложнялось «атаками на партию» не понявших ленинского замысла оппозиционеров — Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина и других (чуть ранее этих деятелей квалифицировали еще однозначнее — «враги народа»). Но партия, сплотившись вокруг ЦК, отстояла ленинскую линию.

Выдающуюся роль в борьбе с оппозициями сыграл И. В. Сталин, который, правда, потом переоценил свои заслуги, сделал ряд ошибок, в том числе выдвинул тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, что привело к необоснованным репрессиям.

Новая схема — полярно противоположная: партия не полностью осознала и выполнила «политическое завещание» В. И. Ленина; если в 20-е годы ленинская модель рыночного кооперативного социализма осуществлялась чрезвычайно успешно (быстрые темпы восстановления промышленности, ежегодный десятипроцентный прирост сельскохозяйственной продукции, «социалистический плюрализм» в науке, литературе и т. д.), то в конце 20-х годов нэп был произвольно свернут сверху ультралевыми догматиками. Главный виновник этого — Сталин, который на деле являлся «первым троцкистом» (Троцкий рисуется апологетом административных, военно-командных методов руководства народным хозяйством). «Ленинская гвардия» — Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев — допустила ошибку, не послушавшись В. И. Ленина и не убрав своевременно Сталина с поста генсека. Сталин, укрепив свои позиции, несмотря на их сопротивление (особенно выдающуюся роль в котором сыграл Н. И. Бухарин), «отбросил нэп к черту», навязал партии и стране свою личную диктатуру и, чтобы сломить сопротивление здоровых сил партии, возвел репрессии в ранг перманентной государственной политики.

Но, как известно, крайности сходятся. Вместо выявления и изучения объективных социальных интересов, их взаимодействия в период 20—30-х годов и в той и в другой концепциях мы видим метафизически трактуемый «ленинский план» («политическое завещание»), в котором якобы на десятилетия вперед все было предусмотрено, и нужно было только правильно понять и воплотить его; вместо исследования эволюции (в связи с изменением исторической ситуации) взглядов большевистских лидеров в 20-е годы — конструирование внеисторических неизменных «альтернатив» (или «антипартийных платформ»): «троцкистской», «бухаринской» и др.; вместо изучения реальной нэповской хозяйственной системы — многоукладной, неустойчивой, породившей как минимум три серьезных экономических кризиса (1923, 1925, 1928/29 гг.) — либо сведение нэпа к трактирному нэпману, либо любование нэповской утопией, так же далекой от реального нэпа, как изображение колхозной деревни в «сталинских» фильмах от действительного ее положения. И в той, и в другой схеме «за кадром» остались противоречия реальности, той стихии народной жизни, которые в конечном счете нашли отражение во внутрипартийной борьбе, служили материальной основой предлагавшихся альтернатив развития.

Что же из себя представлял так называемый «ленинский план построения социализма»? Какие реальные варианты социально-экономического развития выдвигались в 20-е годы? Под реальными мы понимаем программы, за которыми стояли достаточно влиятельные политические силы. Именно поэтому в очерке анализируются модели развития, обсуждавшиеся на партийных съездах и конференциях, ибо только варианты, предлагавшиеся вниманию этих представительных форумов, имели достаточно широкую поддержку в монопольно правившей партии, а следовательно, могут считаться реальными альтернативами.

Анализируемые модели развития — это менее всего плоды «ума холодных рассуждений». Они выдвигались в качестве возможных решений сложнейших проблем нэповской экономики; полемика вокруг них вспыхивала в условиях «кризисов нэпа», которых зачастую не замечают иные современные публицисты и историки. Поэтому анализ дискутировавшихся в 20-е годы вариантов развития увязывается в работе, как это было и в жизни, с рассмотрением кризисных явлений в нэпе.

Чем реже звучали залпы гражданской войны, тем чаще победители задавали вопрос: что делать дальше? Как возродить разоренную войнами и революциями страну и одновременно приблизить цель, ради которой было пролито столько крови,— социализм?

Поиски в этом направлении относятся не к началу 1921 г., как часто представляется, а к началу 1920 г., причем вели их не только члены РКП(б), но и представители других общественно-политических сил страны (меньшевики, эсеры). Успехи гражданской войны, высокая эффективность жестко централизованных методов управления в боевых условиях, простота и понятность установленных отношений экономики «военного коммунизма» привели к тому, что руководство РКП(б) приняло решение продолжить политику «военного коммунизма», но уже на своеобразных «гражданско-коммунистических» рельсах. Эти взгляды нашли отражение в решениях IX съезда РКП(б) (март — апрель 1920 г.), VIII Всероссийского съезда Советов (декабрь 1920 г.), получили широкое распространение в партийной литературе. Ленин, лидер правящей партии и глава Советского правительства, также не видел необходимости перемены основ трехлетней экономической политики и продолжал делать упор на государственное принуждение как основу выхода из экономического кризиса и хозяйственного возрождения страны.

Однако продолжение продразверстки, увеличение с каждым годом ее размеров вело к росту недовольства крестьян, сокращению посевных площадей, понижению урожайности, уменьшению реального поступления хлеба государству. На этом фоне уже в начале 1920 г. стали раздаваться «прагматические» предложения об отмене продразверстки и переходе к продналогу. В большевистском руководстве, видимо, одним из первых на такую точку зрения попытался встать Л. Д. Троцкий. В феврале 1920 г. он внес предложение в ЦК заменить «изъятие излишков известным процентным отчислением (своего рода подоходно-прогрессивный натуральный налог) с таким расчетом, чтобы крестьянская запашка или лучшая обработка земли представляли выгоду». После того как это предложение было отвергнуть ЦК, Троцкий и выдвинул программу милитаризации труда. Ему не откажешь в логике: раз отрицается материальное стимулирование, надо вводить идеологическое и «милитарное».

В свое время не был чужд идее продналога и Ленин. Он отмечал, что «вопрос о налоге и разверстке в законодательстве у нас поставлен давно, еще с конца 1918 г. Закон о налоге датирован 30 октября 1918 г. Он был принят — этот закон, вводящий натуральный налог с земледельцев,— но в жизнь он не вошел». Помешала гражданская война. А затем темперамент революционера на какое-то время увлек вождя «влево». «Мы решили,— отмечал он в 1921 г.,— что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам,— и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение». На VIII съезде Советов Ленин говорил, что «в стране мелкого крестьянства наша главная и основная задача — суметь перейти к государственному принуждению, чтобы крестьянское хозяйство поднять...». Этот подъем мыслилось осуществить путем преобразования сельского хозяйства в коллективное. На том же съезде в качестве ближайшей хозяйственной задачи Ленин упоминает о «переорганизации самых основ экономики России, самых основ мелкого крестьянского хозяйства».

Трагичность данного момента для Ленина и других руководителей страны состояла в том, что они не хотели рассматривать иные, отличные от официальных мнения о путях восстановления хозяйства и выхода из кризиса. Вопрос о необходимости коренного изменения продовольственной политики и переходе к продналогу был поставлен на заседании коммунистической фракции VIII съезда Советов, но на съезде комфракцией не выдвигался. Один из лидеров меньшевиков, Ф. И. Дан, заявил на съезде после доклада Ленина: «Продовольственная политика, основанная на насилии, обанкротилась, ибо, хотя она выкачала триста миллионов пудов, но это куплено повсеместным сокращением посевной площади, достигшим почти одной четверти прежних засевов, сокращением скотоводства, прекращением посевов технических культур, глубоким упадком сельского хозяйства и выкачиванием из деревни хлеба». Выражая мнение своей партии, он считал путь усиления государственного вмешательства в сельскохозяйственное производство (посевкомы, планы засева) пагубным, создающим в крестьянстве опору для контрреволюционных выступлений. Представитель же «партии меньшинства социалистов-революционеров» В. К. Вольский заявил, что «система, которая сейчас проводится, состоящая в отбирании излишков и оставлении малых остатков, должна быть заменена системой налогов».

Понадобились общественно-политический кризис весны 1921 г., угроза потери власти, чтобы руководство страны осознало неизбежность поворота в политике. Нежелание крестьянства терпеть продразверстку стало очевидным. С августа 1920 г. в Тамбовской, Воронежской губерниях продолжался «кулацкий мятеж», возглавляемый А. С. Антоновым. Большое число крестьянских формирований действовало на Украине (петлюровцы, махновцы), повстанческие очаги возникли в Среднем Поволжье, на Дону, Кубани. В Туркестане активизировались басмачи. Западносибирские повстанцы в феврале — марте 1921 г. создали вооруженные формирования в несколько тысяч человек, захватили почти полностью территорию Тюменской губернии, Петропавловск, Кокчетав и др., прервав железнодорожное сообщение между Сибирью и центром страны на три недели. 28 февраля 1921 г. вспыхнуло восстание в Кронштадте, сопровождавшееся забастовками в Петрограде. Повстанцы овладели Кронштадтом, военными кораблями, выдвинули лозунги «Власть Советам, а не партиям!», «Долой правую и левую контрреволюцию!», «Советы без коммунистов!».

Вопрос о замене продразверстки натуральным налогом рассматривался впервые на заседании Политбюро ЦК 8 февраля 1921 г. Для выработки решения была создана специальная комиссия. 16 февраля Политбюро приняло решение открыть в «Правде» дискуссию «О замене разверстки продналогом» и опубликовать статью московского губпродкомиссара П. С. Сорокина и заведующего московским губземотделом М. И. Рогова о преимуществах продналога перед продразверсткой. Они писали: «С помощью одной принудительной силы невозможно достигнуть увеличения сельскохозяйственного производства. Поэтому задача дня найти такие формы, при которых наша продовольственная работа в деревне не убивала бы в производителе желание увеличивать и развивать свое производство...» 24 февраля комиссия представила Пленуму ЦК «Проект постановления ЦК о замене разверстки натуральным налогом», который после обсуждения и доработки был предложен Х съезду РКП(б) (март 1921 г.). Так партия пришла к идее продналога — первому шагу в новой экономической политике.

Вопрос о замене разверстки налогом рассматривался на седьмой день работы съезда, с основным докладом выступил Ленин, с содокладом А. Д. Цюрупа. Перед Лениным стояла нелегкая задача убедить съезд, партию в необходимости принятия того метода возрождения сельского хозяйства, который всего три месяца назад, на VIII съезде Советов, категорически отвергался. Но у Ленина были веские аргументы: антибольшевистские крестьянские восстания, охватывавшие все новые и новые губернии, спад мировой революции. Кронштадтский мятеж. В этой обстановке Ленин сделал два основополагающих вывода: во-первых, «только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах»; во-вторых, «мы не должны стараться прятать что-либо, а должны говорить прямиком, что крестьянство формой отношений, которая у нас с ним установилась, недовольно, что оно этой формы отношений не хочет и дальше так существовать не будет».

Больше всего сомнений и непонимания при обосновании идеи продналога вызывал вопрос о неизбежности восстановления и оживления на его базе товарооборота, свободы торговли, а следовательно (как считали все большевики, включая Ленина), и капитализма. «Ленин произвел изумительный по смелости и решительности поворот политики. «Научитесь торговать!» — мне казалось, что я скорее губы себе обрежу, а такого лозунга не выкину. С принятием такой директивы нужно целые главы марксизма от нас отрезать»,— вспоминал Н. Валентинов (Н. В. Вольский) о признаниях редактора «Известий» Ю. М. Стеклова.

Ленин прекрасно понимал опасения товарищей по партии. Говоря о необходимости допущения рыночных отношений, он подчеркивал: «Вопрос — в мере». «От чего к чему ведет данный переход?» — неясность в этом вопросе, по мысли Ленина, и составляла причину непонимания сущности нэпа. Не капитализм в своих развитых формах, а море мелких крестьянских хозяйств, «мелкособственническая стихия» являлись исторической данностью России, исходной точкой ее движения к социализму. Азбучной истиной политической экономии для Ленина было и то, что мелкое хозяйство в условиях свободы торговли эволюционирует в сторону капитализма. Значит, необходимо, основываясь на экономической действительности, искать ступени постепенного приближения страны к социалистическим формам общественной организации.

Помимо теоретических проблем, переход к продналогу ставил чисто практический вопрос: если деревня даст городу безвозмездно в форме продналога лишь часть необходимых ему продуктов, то как «взять» недостающее? Вставала задача формирования фонда промышленных товаров и налаживания товарообмена с крестьянством. Концессии, широкое привлечение иностранного капитала, даже использование золотого фонда страны для закупок товаров широкого потребления были тогда, по мысли Ленина, единственной реальной возможностью быстрого создания и увеличения этого фонда в условиях почти полностью разрушенной промышленности и запаздывания пролетарских революций в промышленно развитых странах. На этом и основывалась уверенность Ленина в марте 1921 г., что политическая власть пролетариата в условиях, когда в ее руках будет этот своеобразный обменный фонд с крестьянством, сумеет удержаться и укрепиться, допуская при этом лишь крайне ограниченную (в пределах местного оборота) свободу торговли. Главным направлением «смычки» промышленности и сельского хозяйства определялся товарообмен — прямой, минуя рынок, обмен промышленных товаров на сельскохозяйственные через аппарат Наркомпрода и кооперацию.

Однако развитие страны после перехода на продналог пошло иначе, чем предполагал Ленин. Не оправдались его надежды на использование концессий. Обнаружились недостаток промышленных товаров (уже к началу лета их основные запасы были исчерпаны), слабость кооперативного аппарата, неопытность кадров. Несмотря на все усилия правительства, крестьянство в ходе весеннего сева 1921 г. еще не учло возможности реализации излишков производимой им продукции, и поэтому посевные площади увеличились незначительно. В стране начался продовольственный кризис. Голод и засуха поставили под сомнение сбор продналога, организацию товарообмена с крестьянством, восстановление промышленности. В критической ситуации, когда голодали целые губернии, правительство вынуждено было пойти на отмену государственного товарообмена, встать, наконец, на путь раскрепощения товарно-денежных отношений, широкого использования рыночных методов хозяйствования. Масштабы предпринятого весной отступления оказались недостаточными.

9 августа 1921 г. принимается «Наказ СНК о проведении в жизнь начал новой экономической политики». Наказ зафиксировал исходные принципы перестройки работы промышленности в условиях нэпа. Ее развитие продолжало мыслиться в рамках единого общехозяйственного плана под руководством созданного в феврале Госплана. Новую роль в организации промышленности должны были играть профсоюзы. С целью предотвращения дальнейшего упадка народного хозяйства осуществлялась значительная децентрализация управления отраслями. Государственные предприятия переводились на «точный хозяйственный расчет», имевший несколько иное, чем сегодня, содержание, им предоставлялось право ограниченного сбыта своей продукции. Вводилось материальное стимулирование рабочих. Многие предприятия сдавались в аренду кооперативам, товариществам и другим объединениям или частным лицам. Все остальные предприятия, не сданные в аренду и оказавшиеся вне государственного управления, подлежали закрытию. Кроме того, в пункте 10 наказа в интересах ускорения восстановления народного хозяйства и в качестве средства компенсации возможного недобора городом сельскохозяйственных продуктов по продналогу и товарообмену правительство впервые рекомендовало не ограничиваться рамками местного оборота, а «переходить, где это возможно и выгодно, к денежной форме обмена».

16 и 23 августа, 5 и 6 сентября СНК вновь рассматривал вопрос о товарообменных операциях. Кооперация получила широкие права. Центросоюз мог теперь производить товарообмен как в натуральной, так и в денежной форме. Цены кооперация устанавливала в зависимости от конъюнктуры. В случае слабости местных органов кооперации Наркомпрод мог привлечь к товарообмену воссоздающуюся независимую кооперацию и частных лиц. 29 октября в заключительном слове на VII Московской губпартконференции Ленин делает фундаментальный вывод: «Надо учиться государственному регулированию коммерческих отношений — задача трудная, но невозможного в ней ничего нет».

В докладе о новой экономической политике на VII Московской губпартконференции, в выступлении на IX съезде Советов Ленин формулирует ключевые идеи нэпа как обходного, опосредованного (через широкое использование торговли, товарно-денежных отношений) пути к социализму: вынужденный характер нэпа, обусловленный отсутствием развитой промышленности, связь между промышленностью и сельским хозяйством на основе торговли и безвозмездного отчуждения части ресурсов деревни на восстановление промышленности (продналог), государственное руководство и контроль над экономикой, торговлей, рынком.

Вывод о широком использовании рыночных отношений в переходный период — это то новое, что отличало ленинские планы социалистического строительства осени 1921 г. от планов весны 1918 и весны 1921 г. Ленин отмечал, что весной 1918 г. «мы совершенно не ставили вопроса о том, в каком соотношении окажется наша экономика к рынку, торговле». «Нам нужно встать на почву наличных капиталистических отношений»,— подводит он итог осенью 1921 г. Ленин понимает этот переход так: с одной стороны, легализуются рыночные отношения вне государственного сектора (в годы «военного коммунизма» сохранялся довольно обширный нелегальный подпольный рынок, получивший в литературе обобщенное название «Сухаревка», по одному из крупнейших подобных рынков в Москве) — «теперь допущены и развиваются свободная торговля и капитализм, которые подлежат государственному регулированию», а с другой — «государственные предприятия переводятся на так называемый хозяйственный расчет». Затем Ленин уточняет, что перевод на хозяйственный расчет «означает, в обстановке допущенной и развивающейся свободы торговли, перевод госпредприятий в значительной степени на коммерческие, капиталистические основания».

С позиций ортодоксального марксизма, согласно которому социализм понимался как уничтожение товарного производства, все эти ленинские констатации были в общем неизбежны. Если субъекты хозяйствования (будь то концессионные, частные, крестьянские, кооперативные, смешанные, государственные предприятия) действуют на базе рыночных отношений, значит, в экономике господствуют капиталистические начала, а в социальной сфере существует классовая борьба. Вместе с тем перед Лениным вставал сложный теоретический и практический вопрос: если базисные отношения по своей сути являются несоциалистическими, рыночными, капиталистическими, то как тогда быть с социалистическим характером революции? Ведь надстройка, по Марксу, является проекцией базиса, а следовательно, неизбежно должна в скором времени прийти в соответствие с базисными — капиталистическими отношениями и сама стать капиталистической. Не говорит ли это о правоте сменовеховцев, считавших, что большевистский нэп — это не тактическое отступление, а неизбежная эволюция в сторону капиталистического общества? Вставал вопрос и о политико-экономической и формационной характеристиках Советской России. Ответы на эти вопросы Ленин дает в 1922—1923 гг.

Через год после введения нэпа Ленин вновь делает решительный политический шаг. 6 марта 1922 г., выступая на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов, он говорит: «Отступление в смысле того, какие уступки мы капиталистам делаем, закончено... Наше экономическое отступление мы теперь можем остановить. Достаточно. Дальше назад мы не пойдем, а займемся тем, чтобы правильно развернуть и группировать силы». С особой силой этот вывод прозвучал в Политическом отчете ЦК РКП(б), сделанном Лениным XI съезду РКП(б) 27 марта 1922 г.

На каком рубеже было приостановлено отступление? Ряд высказываний Ленина того периода дает основание предположить, что он понимал строй Советской России 1922 г. в политэкономическом смысле как государственный капитализм, а в плане формационном — как общество, находящееся в переходном состоянии,— госкапитализм в пролетарском государстве. Он говорил, что «переход к коммунизму возможен и через государственный капитализм, если власть в государстве в руках рабочего класса. Это именно и есть «наш теперешний случай», «государственный капитализм в пролетарском государстве».

В 1922 г. госкапитализм у Ленина выступает уже не как один из укладов хозяйственного строя (как это было на этапе организации государственного товарообмена), а как единая, хотя и противоречивая экономическая система Советской России. Советское общество представляется ему одновременно и целостным, и глубоко дуалистичным. Целостным, потому что в области экономики все субъекты хозяйствования действуют на основе рыночных отношений, а в политико-идеологической сфере отсутствует плюрализм: на официальном уровне господствуют одна партия, одна идеология. Дуалистичным, потому что в экономике борются два начала: капиталистическое, стихийно-рыночное, и опирающееся на мощный госсектор и партийно-государственный аппарат социалистическое, сознательно-плановое начало, стремящееся «ограничить», «поставить в известные рамки» капитализм, причем эта борьба ведется и внутри госсектора. Проецируясь на социально-политическую, идеологическую сферу, она стимулирует внутрипартийные дискуссии, распространение в обществе, в монопольно правящей партии сменовеховских, меньшевистских, эсеровских и т. п. идей. В обществе идет (правда, не открытая, как в годы гражданской войны, а скорее глухая, но от этого не менее ожесточенная) борьба между социализмом и капитализмом: «кто кого?», «чья возьмет?».

Главная задача нэпа, «все остальное себе подчиняющая», состояла, по мнению Ленина, в необходимости создания экономической смычки «между нашей социалистической работой по крупной промышленности и сельскому хозяйству и той работой, которой занят каждый крестьянин и которую он ведет так, как он может». Причем ленинская позиция по отношению к сельскохозяйственному сектору отнюдь не была безоглядно рыночной, как нередко изображается в последнее время. На селе в начале 20-х годов были крайне затруднены аренда земли, наем рабочей силы (на определенную либерализацию в этих вопросах партия пошла только в 1925 г.). Ленин не отрицал в принципе и использования методов внеэкономического принуждения по отношению к кулачеству («война, например, может принудить к комбедовским способам»), считал ошибочной политику поддержки этого слоя в ущерб другим под предлогом скорейшего поднятия сельского хозяйства.

Итак, для Ленина на одном полюсе «фундамента нэпа» находится «новая экономика, которую мы начали строить... на основе совершенно новой социалистической экономики, нового производства, нового распределения», а на другом — крестьянская экономика. Но нэп вводил в этот двучлен еще и третий элемент — частнокапиталистические производство и торговлю, которые по законам товарного производства также были ориентированы на экономическую смычку с крестьянской экономикой. Тем самым идея экономической смычки у Ленина получала еще одно значение, в котором заключался «корень экономики», «суть партийной политики». Речь шла о достижении смычки на основе соревнования и острой борьбы с частнокапиталистическим сектором. «Тут предстоит «последний и решительный бой»,— совершенно определенно высказывался Ленин,— тут больше никаких, ни политических, ни всяких других обходов быть не может, ибо это экзамен соревнования с частным капиталом. Либо мы этот экзамен соревнования с частным капиталом выдержим, либо это будет полный провал».

Под углом зрения борьбы с частным капиталом, остановки наступления Ленин разрабатывал и внешнеэкономическую политику Советской власти. Он был бескомпромиссным сторонником государственной монополии на внешнюю торговлю. «Иностранцы иначе скупят и вывезут все ценное...— писал он.— Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников и «вывозят остатки России». И вывезут... Поэтому... ни в коем случае не подрывать монополии внешней торговли... опубликовать тотчас же... от имени Президиума ВЦИКа твердое, холодное, свирепое заявление, что мы дальше не отступаем в экономике и что покушающиеся нас надуть (или обойти монополию и т. п.) встретят террор; этого слова не употреблять, но «тонко и вежливо намекнуть» на сие». Именно поэтому Ленин так резко отреагировал на предложения Сокольникова Пленуму ЦК РКП(б) 5—6 октября 1922 г. об ослаблении монополии внешней торговли, заставив в конечном итоге ЦК пересмотреть первоначальное положительное решение по этому вопросу.

Между тем известно, что внешнеэкономические связи не сводятся только к торговле. До революции Россия широко привлекала иностранный капитал в виде займов, прямых инвестиций. Эти формы внешнеэкономических связей казались особенно необходимыми для Советской России, учитывая масштабы разрухи.

Очевидно, после первоначального увлечения концессиями и неудачи на этом поприще Ленин счел возможным в экономических отношениях с иностранным капиталом ограничиться торговлей на основе государственной монополии. На XI съезде РКП(б), говоря о целях советской делегации на Генуэзской конференции, Ленин отмечал:

«Мы идем в Геную с практической целью — расширить торговлю и создать условия, при которых бы она наиболее широко и успешно развивалась». Ленин понимал причины сдержанности западных предпринимателей и финансистов в вопросе о займах и инвестициях. В сентябре 1922 г. он отмечал: «Нам не хотят дать займа, пока мы не восстановим собственности капиталистов и помещиков, а мы этого сделать не можем и не сделаем».

Чем объяснялась эта позиция Ленина? Видимо, на данном этапе он считал возможным ограничить связи с мировым хозяйством внешней торговлей на основе государственной монополии.

Если бы Ленин ради займов и инвестиций пошел на полную нормализацию отношений с капиталистическим миром, то взамен, в соответствии с требованиями держав Антанты, он должен был бы признать дореволюционные долги, возвратить национализированную собственность (или возместить убытки), т. е. значительную часть внутренних накоплений направить не в оборотный капитал, а на погашение внешнего долга, что во многом нейтрализовало бы положительный экономический эффект от в общем-то весьма проблематичных внешних займов и инвестиций. Кроме того, Ленин, видимо, понимал, что если бы к развитию внутреннего рынка добавилось расширяющееся проникновение в страну иностранного капитала, то поставить рыночные отношения в жесткие рамки государственного капитализма было бы намного сложнее, не говоря уже о последствиях этих мер для стабильности политического режима.

Позиция Ленина относительно пределов отступления в политико-идеологической области была также предельно жесткой: «Надо учиться добиваться того, чтобы государственный капитализм в пролетарском государстве не мог и не смел выходить из рамок и условий, определенных ему пролетариатом, из условий, которые выгодны пролетариату... Если крестьянину необходима свободная торговля в современных условиях и в известных пределах, то мы должны ее дать... Это не значит, что мы разрешим торговать политической литературой, которая называется меньшевистской и эсеровской и которая вся содержится на деньги капиталистов всего мира... А без эсеровской и меньшевистской пропаганды... русский крестьянин, мы утверждаем, жить может. А кто утверждает обратное, то тому мы говорим, что лучше мы все погибнем до одного, но тебе не уступим! И наши суды должны все это понимать».

Через два месяца Ленин переводит эти политические рекомендации в практическую плоскость. 15 мая в дополнениях к проекту вводного закона к Уголовному кодексу РСФСР и в письме наркому юстиции Д. И. Курскому он, в частности, пишет: «По-моему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)... ко всем видам деятельности меньшевиков, с.-р и т. п.; найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией и ее борьбой с нами (подкупом печати и агентов, подготовкой войны и т. п.)». Как известно, эти рекомендации нашли практическое воплощение: в 1922 г. за границу было выслано свыше 60 выдающихся представителей отечественной культуры, подпадавших под рубрику «и т. п.». Более того, 17 мая 1922 г. в письме тому же адресату Ленин уточняет: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого».

В самом общем виде ленинскую концепцию 1922 г. можно сформулировать как путь к социализму через госкапитализм в условиях пролетарского государства, допущение практически во все сферы экономической жизни товарно-денежных отношений «в известных пределах». Поскольку непосредственная угроза утраты политической власти практически исчезла, а положение в экономике начинало стабилизироваться, постольку для Ленина в конце 1922 г. дальнейшее «отступление» теряло смысл. Теперь перед ним вставала проблема интеграции новой концепции переходного периода в рамки марксистского видения исторического процесса.

В своих январских 1923 г. заметках «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)» Ленин высказывает ряд теоретических соображений по этому ключевому вопросу, получивших впоследствии название концепции «инверсионного развития». Не имея возможности ознакомиться с неопубликованными в то время подготовительными материалами К. Маркса к его письму В. И. Засулич, он приходит к тем же идеям, что и поздний Маркс: к многолинейности исторического развития. Критикуя теоретиков II Интернационала за европоцентризм, Ленин делает фундаментальный теоретический вывод: «...при общей закономерности развития во всей всемирной истории нисколько не исключаются, а, напротив, предполагаются отдельные полосы развития, представляющие своеобразие либо формы, либо порядка этого развития».

В этой связи Ленин подчеркивает специфические черты русской революции, связывая их с воздействием мировой войны, с пограничным положением России среди «стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских...». Влияние этих факторов позволило русским революционерам «осуществить... тот союз «крестьянской войны» с рабочим движением, о котором, как об одной из возможных перспектив, писал такой «марксист», как Маркс, в 1856 г. по отношению к Пруссии...» В контексте данных рассуждений Ленин и делает вывод, дающий ответ на поставленный нэпом «проклятый вопрос» о пролетарской надстройке и капиталистическом базисе. Цитируя своих оппонентов, утверждавших, что «Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм», и признавая бесспорным это положение, Ленин в то же время считал, что оно не является «решающим для оценки нашей революции».

Почему? Потому что в силу указанных выше своеобразных черт в России произошло «завоевание... не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации», как бы инверсия (обратный порядок) создания предпосылок для социализма. Не так, как в классическом марксизме: сначала создание в рамках капитализма материального базиса нового общества, а потом (через социалистическую революцию и относительно кратковременный период диктатуры пролетариата) приведение в соответствие с ним надстройки; а наоборот, «начать сначала с завоевания революционным путем» политических предпосылок для достижения определенного уровня культуры, необходимого для социализма, «а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы».

Возникновение возможности инверсионного пути к социализму в России Ленин связывает с двумя обстоятельствами: с воздействием мировой войны и с пограничным положением страны между «цивилизованными» и «втягиваемыми в цивилизацию» мировой войной обществами. Иначе говоря, с одной стороны, русская революция является результатом обострения противоречий империализма (мировой войны). С другой — следствием конфликтов многоукладного российского общества (кстати, многоукладность его экономики, экстраординарная конфликтность общественного развития также во многом являлись результатом влияния империалистической системы — внедрения зарубежного капитала), в котором сосуществовали «цивилизованные» (капиталистические, по терминологии тех лет) и «втягиваемые в цивилизацию» (докапиталистические и раннекапиталистические, находящиеся под сильным воздействием капитализма) социально-экономические формы. Отсюда — слияние пролетарской революции с крестьянской войной.

Ход дальнейших рассуждений Ленина, очевидно, следующий. (Последние работы В. И. Ленина — это диктовки, характеризующиеся конспективностью изложения; поэтому ряд звеньев концепций приходится реконструировать.) Поскольку российское общество многоукладно, возрастает степень относительной самостоятельности надстройки (так было при абсолютизме, марксовский анализ которого был хорошо известен Ленину, возникающем в переходную от феодализма к капитализму эпоху, когда в состоянии определенного равновесия сосуществуют докапиталистические и капиталистические уклады). Поэтому революционный режим, при условии дисциплинированности, монолитности политического авангарда, отнюдь не обречен на перерождение. Опираясь на имеющийся минимум материальных, социокультурных предпосылок нового общества, он может сам, сверху, ускоренно подтянуть отсталые технологические, социально-экономические структуры («на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя двинуться догонять другие народы»), создав тем самым недостающие предпосылки социализма.

Отсюда — особое внимание, уделяемое Лениным в последних работах политической надстройке. Его конкретные рекомендации по расширению состава ЦК за счет «рабочих от станка», по реорганизации Рабкрина, его слиянию с ЦКК, превращению его служащих в «высококвалифицированных, особо проверенных, особо надежных, с высоким жалованьем» специалистов по управлению и одновременно сверхкомпетентных контролеров за работой госаппарата и др., преследовали цель обеспечить монолитность партии и эффективное функционирование госаппарата в условиях жесткого (запрет фракций на Х съезде партии) однопартийного режима в многоукладном обществе. Ибо, будучи марксистом, Ленин понимал, что, с одной стороны, противоречия социальных интересов, не имея легальных каналов политического выражения, будут проявляться на политическом уровне в форме «оттенков мнений», группировок внутри правящей партии, а с другой — в условиях отсутствия организованной легальной оппозиции — будет существовать сильная тенденция к росту коррупции, бюрократизма и прочих «органических» грехов партийно-государственных функционеров, пользующихся практически бесконтрольной властью.

Поэтому было бы глубоко неверным из слов Ленина о необходимости «предпринять... ряд перемен в нашем политическом строе» делать выводы о его стремлении к введению политического и идеологического плюрализма. Демократизация общества в таких формах противоречила самой сути ленинской концепции переходного периода. Наоборот, с позиций этой концепции становится понятным столь, казалось бы, непропорционально большое для марксиста внимание, уделяемое Лениным в последних работах «субъективному фактору», вплоть до персонального состава высших партийных органов: рекомендация сместить Сталина с поста генсека, нелицеприятные характеристики ближайших соратников. В условиях сверхцентрализованной власти очень многое зависело от личных качеств партийных «олигархов». В том же русле пристального внимания к субъективному фактору, к надстройке, к государству находится и факт поддержки Лениным предложений Троцкого о расширении компетенции Госплана.

В пределах того же «потока сознания» рождается ленинская идея о «перемене всей точки зрения» на социализм. Она была высказана в работе «О кооперации», продиктованной стенографистке в два приема (4 и 6 января 1923 г.). С этим, очевидно, связаны ее стилистическая неотшлифованность, ряд не очень четких формулировок, в принципе допускающих (особенно если их вырвать из контекста) различные толкования; конспективность, пунктирность изложения. Но даже учитывая все это, делаемый рядом исследователей и публицистов на основании статьи вывод, что пересмотр Лениным «всей точки зрения» на социализм, якобы происшедший в январе 1923 г., заключался в смене «парадигм социализма» — бестоварной модели на рыночную (кооперативную), является, по меньшей мере, спорным.

Сторонники «новой парадигмы» опираются на известное положение статьи: после взятия власти пролетариатом «простой рост кооперации для нас тождественен... с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм». Ход дальнейших рассыпанных на страницах многочисленных газет и журналов рассуждений примерно следующий. Ленин пишет: «Рост кооперации... тождественен... с ростом социализма», этим меняется «вся точка зрения наша на социализм». Значит, он отказывается от своей прежней идеи о социализме как государственной монополии, обращенной на пользу всему народу, и выступает теперь, в 1923 г., за социализм как строй кооперативный. И цитируют заключительную фразу первой части статьи: «А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — это есть строй социализма».

Но ведь Ленин пишет не просто: «строй цивилизованных кооператоров — есть строй социализма», а «строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — есть строй социализма», т. е. не любой кооперативный строй есть социализм, а кооперативный строй в пролетарском государстве при общественной собственности на средства производства. В этом случае обычно указывают: кооперативная собственность — тоже общественная собственность. Не случайно, как бы заранее опровергая такое толкование, во второй части статьи Ленин, характеризуя сущность социалистических кооперативных предприятий, вносит весьма существенные уточнения: «При нашем существующем строе предприятия кооперативные отличаются от предприятий частнокапиталистических, как предприятия коллективные, но не отличаются от предприятий социалистических, если они основаны на земле, при средствах производства, принадлежащих государству, т. е. рабочему классу». Ленин не противопоставляет государственную монополию строю кооператоров, кооперативную собственность — государственной, а тем более не призывает к раздаче госпредприятий в собственность кооперативам, а подразумевает под строем цивилизованных кооператоров не форму собственности на средства производства, а способ (форму) организации трудовой деятельности населения, работающего на земле, при (на) средствах производства, принадлежащих государству: государственная монополия и кооперативный строй сосуществуют.*

Таким образом, не любая кооперация, по Ленину, является социалистической, а лишь та, которая складывается на земле при средствах производства, принадлежащих государству. Элементы подобных экономических отношений возникали в деятельности колхозов при государственных МТС, при аренде кооперативами государственных предприятий и др.

Следующий аргумент сторонников «новой ленинской парадигмы»: раз Ленин стал понимать социализм как строй кооперативный, признал социалистичность кооперативной формы собственности на средства производства, то он тем самым признал и необходимость рыночных отношений при социализме. Ведь кооперация существовала до революции и при нэпе в России в условиях товарно-денежных, рыночных отношений. И в подтверждение обычно цитируют ленинские слова: «В сущности говоря, кооперировать в достаточной степени широко и глубоко русское население при господстве нэпа есть все, что нам нужно, потому что теперь мы нашли ту степень соединения частного интереса, частного торгового интереса, проверки и контроля его государством, степень подчинения его общим интересам, которая раньше составляла камень преткновения для многих и многих социалистов». И на этом обрывают цитату, хотя дальше говорится: «В самом деле, власть государства на все крупные средства производства, власть государства в руках пролетариата, союз этого пролетариата со многими миллионами мелких и мельчайших крестьян, обеспечение руководства за этим пролетариатом по отношению к крестьянству и т. д.— разве это не все, что нужно для того, чтобы из кооперации, из одной только кооперации, которую мы прежде третировали, как торгашескую, и которую с известной стороны имеем право третировать при нэпе так же, разве это не все необходимое для построения полного социалистического общества? Это еще не построение социалистического общества, но это все необходимое и достаточное для этого построения».

Итак, тотальное кооперирование населения при господстве нэпа (т. е. в условиях рынка, госкапитализма при пролетарском государстве), при третировании торгашеской стороны кооперации — это не построение социализма, а необходимое и достаточное условие его построения. О том, что рыночные отношения сохранятся при социализме, из вышеприведенной цитаты не следует. Более того, чуть выше Ленин рассматривает кооперацию как альтернативу, как средство преодоления вынужденно допущенной свободы торговли: «В нэпе мы сделали уступку крестьянину, как торговцу, принципу частной торговли; именно из этого вытекает (обратно тому, что думают) гигантское значение кооперации».

Вряд ли может служить аргументом в пользу «рыночной парадигмы» ленинская характеристика предприятий, в которых «и средства производства принадлежат государству, и земля, на которой стоит предприятие, и все предприятие в целом» как предприятие «последовательно социалистического типа». Ведь Ленин рассматривал перевод госпредприятий на хозяйственный расчет в тех условиях как «перевод госпредприятий в значительной степени на коммерческие, капиталистические основания». Тем не менее он характеризовал их не как государственно-капиталистические, а как предприятия «последовательно социалистического типа», работающие «в значительной степени» на капиталистических началах. Это соответствовало реальной ситуации того времени: хозрасчет был крайне слабо выражен в деятельности предприятия и весьма ограничен на уровне треста, а, следовательно, по меркам того времени, предприятия и тресты в основном работали на социалистических (плановых) началах.

И, наконец, процитируем полностью любимый текст «рыночников»: «Простой рост кооперации для нас тождественен... с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм». На этом месте цитату обычно обрывают, хотя дальше следует важное пояснение: «Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, как переносится на мирную организационную «культурную» работу». Таким образом, у Ленина произошло изменение не понимания социализма, не взглядов на него, а именно точки зрения: раньше, до взятия власти, он смотрел на социализм «снизу», из революционного подполья, с учетом необходимости взятия власти, классовой борьбы, а теперь смотрит на него «сверху», с позиции человека, находящегося у власти — с организационно-хозяйственной, культурной.

Итак, в своих последних работах Ленин, думается, продолжал оставаться на позициях выдвинутой им в конце 1921—1922 гг. концепции пути к социализму через госкапитализм в условиях пролетарского государства. Она состояла из следующих основных компонентов: в политико-идеологической области — жесткий однопартийный режим; в экономике — административно-рыночная система хозяйства, сводившая связь с мировой экономикой к внешней торговле на основе государственной монополии; хозрасчет в промышленности, действовавший в ограниченном виде на уровне треста, а не предприятия, с централизованным — через ВСНХ— перераспределением прибыли; неэквивалентный обмен с деревней на основе продналога; торможение роста индивидуального крупного крестьянского хозяйства в деревне.

Этот вариант политики исходил из реалий восстановительного периода. Жесткий политический режим обеспечивал необходимую для скорейшего возрождения страны политическую стабильность, иначе рост социальной напряженности мог бы блокировать проведение экономических реформ. Отказ от уплаты долгов и восстановления иностранной собственности хотя и блокировал приток западного капитала, но одновременно позволял направлять финансовые ресурсы в оборотные фонды имевшихся предприятий, что обеспечивало их относительно быстрое восстановление. Трестовский хозрасчет позволял через механизм централизованного перераспределения прибыли финансировать, а значит, ускоренно возрождать за счет высокорентабельных отраслей (легкой, пищевой) промышленности необходимые для функционирования экономики в целом, но пока убыточные тяжелую промышленность, транспорт. По сравнению с продразверсткой неэквивалентный обмен с деревней в форме продналога какое-то время казался крестьянину великим благом и стимулировал быстрое восстановление посевных площадей. Обработка заброшенных, но в свое время окультуренных участков была возможна и на базе мелкотоварных крестьянских хозяйств, она не требовала больших физических усилий, финансовых и материальных фондов.

Ленинская концепция нэпа была открытой: ее основное внутреннее противоречие — между «рыночным» нэпом и «планомерным, бестоварным» социализмом как конечной целью в принципе могло разрешиться двумя способами: либо свертыванием нэпа и переходом к «планомерному, бестоварному» социализму, либо радикальным обновлением в «рыночном» духе модели социализма. Мы сегодня знаем, что был осуществлен первый вариант «снятия» противоречия. Был ли возможен второй? Теоретически мы можем это допустить: «рыночный» нэп мог привести к «рыночному» социализму.

Однако в 1921—1923 гг. у Ленина еще не было достаточно веских оснований для радикальных изменений в марксистских взглядах на социализм. Недаром еще на XI партсъезде он призывал «прекратить умничать, рассуждать о нэпе», а вместо этого накапливать, обобщать и развивать положительный практический опыт, проверять теорию практикой. Тем не менее ленинская мысль развивалась: сначала доказательство возможности госкапитализма при диктатуре пролетариата, общая характеристика тогдашнего общественного строя Советской России, затем обостренное внимание к кооперации как основному пути сохранения и развития социалистических тенденций в условиях нэпа... Обострение болезни и последовавшая за этим смерть Ленина прервали развитие его концепции нэпа.

Итак, ленинская концепция перехода к социализму в России на путях нэпа менее всего напоминает жесткий «план». Это — не директива, а гибкая, диалектичная система взглядов, способная под влиянием требований жизни к постоянному обновлению и самодвижению. Т. е. мы имеем дело скорее не с «ленинским планом», а с ленинским методом строительства социализма.

Отход весной 1923 г. от дел и последовавшая 21 января 1924 г. смерть Владимира Ильича Ленина совпали с напряженнейшим моментом в истории русской революции. Это было время сложной теоретической и психологической перестройки в рядах большевистской партии. Осенью 1923 г. погасли последние революционные всполохи на Западе (поражение революции в Германии, разгром восстания в Болгарии). Надо было принять суровую истину: социализм достаточно долго придется строить одним. Тем самым радикально менялись перспективы развития, сам дух эпохи: на смену ожиданиям мировой революции, надеждам на прямую государственную помощь западного пролетариата шли напряженная атмосфера осажденной крепости, скрупулезный анализ внутренних ресурсов для социалистического строительства. Между тем экономическая ситуация в стране обострилась. Если весной 1923 г. наблюдались некоторые трудности со сбытом промышленной продукции, то осенью разразился уже кризис сбыта, грозивший сорвать «смычку» пролетариата и крестьянства. Кризисные явления сопровождались забастовками рабочих в Москве, Харькове и ряде других мест: товар не реализовывался, следовательно, не было средств для выплаты зарплаты. С апреля по сентябрь 1923 г. произошло 5611 конфликтов рабочих с администрацией, причем в 191 случае они сопровождались забастовками, в которых участвовало до 80 тыс. человек.

И в этой кризисной ситуации партия остается без вождя. Смерть Ленина имела крайне отрицательные последствия для стабильности внутрипартийных отношений. И дело здесь не столько в психологии его «наследников», которой уделяется такое внимание в последних публикациях. В самом деле, борьба за лидерство существует в каждой здоровой партии, но далеко не всегда она ведется столь ожесточенно и заканчивается установлением режима личной власти. В чем же дело?

Монополия ВКП(б) на политическую власть в многоукладном обществе приводила к тому, что объективные противоречия вместо того, чтобы проявляться в межпартийном соперничестве, переносились вовнутрь правящей партии. В этой связи на Х съезде РКП(б) по инициативе Ленина было принято решение о запрете существования фракций в партии. В сложившейся ситуации минимум внутрипартийного демократизма обеспечивало присутствие во главе партии неоспоримого лидера, авторитет которого признавали все и который в силу этого мог допустить существование полуоформленных группировок в партии, являясь как бы высшим арбитром, гарантом ее целостности. Когда же со смертью В. И. Ленина такого лидера не стало, противоречие между монополией на политическую власть, с одной стороны, и чрезвычайным многообразием социальных интересов, которые должна была интегрировать партия,— с другой, вырвалось наружу в форме ожесточенной, недемократической по методам ведения фракционной борьбы.

Можно ли было в тех условиях перейти к многопартийной системе, скажем, легализовать эсеровскую партию и строить отношения с ней на чисто демократической основе? При столь значительном преобладании крестьянства в населении страны, думается, это автоматически повело бы к утрате пролетарской гегемонии. Скажем, как бы в данном случае решался ключевой вопрос экономической стратегии: развивать собственную промышленность или продавать хлеб за границу, а на вырученные средства ввозить импортные товары? Отечественное оборудование устарело и износилось, свершившие три революции рабочие не соглашались работать за мизерную зарплату, в результате цены на отечественные промтовары были выше заграничных. В этой ситуации крестьянство вполне могло предпочесть импорт и, пользуясь своим численным большинством, навязать государству эту политику. В результате конкуренции более дешевых импортных промтоваров значительная часть отечественных промышленных предприятий разорилась бы, увеличилась бы безработица. Чтобы повысить рентабельность российской промышленности, надо было бы переоборудовать ее новейшей техникой. Кто бы стал это делать, раз отечественные предприятия пошли бы с молотка, а для покупки новейшего оборудования требовались значительные капиталы? Часть заводов за счет налоговых поступлений могло переоснастить государство. Часть мелких и средних предприятий могли технически перевооружить разбогатевшие крестьяне. Но основную массу, особенно крупных фабрик, предприятий тяжелой промышленности, можно было возродить, только привлекая в страну иностранный капитал. А он «облагодетельствовал» бы Россию только при одном условии: получения более высокой, чем у себя, прибыли. Это привело бы к «сверхэксплуатации» российского пролетариата, только что свершившего три революции для того, чтобы ликвидировать всякую эксплуатацию. Партия большевиков лишилась бы поддержки рабочего класса. В итоге — крах режима, установление полуколониальной зависимости страны от более развитых государств, а то и территориальное ее расчленение. Не случайно в период создания собственной промышленности, особенно тяжелой, требующей значительных накоплений капитала (разумеется, за счет народа), во всех обществах утверждались, как правило, диктаторские режимы, будь то Франция времен Луи Бонапарта, Германия Бисмарка, Восточная, Южная, Юго-Восточная Европа в 20—40-е годы. Латинская Америка в 60—70-е годы и т. д.

Таким образом, реально речь могла идти о введении лишь элементов внутрипартийного плюрализма.

Но вернемся к дискуссии, которая вспыхнула в разгар «кризиса сбыта» осенью 1923 г. Ее итоги подвела XIII партконференция (16—18 января 1924 г.) и закрепил XIII съезд РКП(б) (23—31 мая 1924 г.). В центре экономической стороны дискуссии находились вопросы о путях создания целостного механизма хозяйствования, выработки приоритетов экономической политики. К весне 1923 г. в основном завершился переход экономики на рыночные рельсы. Переведенная на хозяйственный расчет государственная промышленность уже освоила городской рынок, перед ней встала задача «смычки» с крестьянским рынком, который до сих пор обслуживала преимущественно частная мелкая промышленность, кустари, ремесленники. Крестьяне, постепенно расширяя заброшенные в годы социальных потрясений посевные площади, везли все больше продуктов своего труда на городской рынок.

Большинство ЦК подчеркивало необходимость тщательного согласования всей хозяйственной политики с уровнем развития крестьянского хозяйства. А поскольку последнее было крайне неустойчивым, зависело «от дождичка» и от других природных условий, то выдвижение на первый план задач планирования развития народного хозяйства признавалось преждевременным. Пока, по мнению большинства, речь должна была идти в первую очередь о нормализации рыночных отношений. Необходимым условием ее рассматривалось введение твердой валюты. Утверждалось, что при неудержимом росте цен, инфляции, когда совзнаки стремительно обесценивались, крестьянин вез на городской рынок только минимум продукции, чтобы продать ее и тут же на вырученные средства купить промтовары. Если бы он замешкался, то, скажем, к вечеру он мог на те же деньги купить намного меньше товара, чем утром,— таковы были темпы инфляции. А если в данный момент на рынке не было того, что нужно крестьянину? Значит, он «прогорал». Прекрасно разбираясь в этой ситуации, крестьянин ехал в город только в самом крайнем случае и покупал только самые необходимые вещи, которые он не мог сделать сам. Скажем, выделка льняного полотна для собственных нужд хотя и отнимала массу времени, но была все же выгоднее поездки в город с возом хлеба да еще и без гарантии, что на вырученные совзнаки купишь ту материю, какую нужно. К тому же в этой ситуации не было никакого резона и в накоплении денежных средств, быстро превращавшихся в бумажки. В итоге денег у крестьян было мало. А значит, и продать им городские промышленные предприятия могли немного. Кроме того, инфляция не позволяла организовать нормальное налогообложение. Ибо пока налоги доходили до центра, они уже стоили намного меньше, чем когда их собирали.

В условиях инфляции не могла серьезно планировать свое производство и промышленность. Как можно было что-то «калькулировать», если не знаешь, сколько это будет стоить через день, не говоря уже о месяце и годе? Таким образом, на первый план выдвигались контроль за ценами, завершение денежной реформы («диктатура финансов»).

Партийное большинство объясняло причины кризиса объективными обстоятельствами: «В основе этого кризиса лежит несоответствие в развитии сельского хозяйства и промышленности... мы имеем 10 миллионов крестьян и... 5 миллионов рабочих». Сельское хозяйство восстанавливается быстрее, чем промышленность: избыток хлеба на рынке сбивает на него цены, отсюда — низкая покупательная способность крестьянства, ограничивающая сбыт промышленной продукции.

Одновременно заострялось внимание на грубом просчете в политике цен. Отмечалось, что Г. Л. Пятаков, заместитель председателя ВСНХ (А. И. Рыкова), один из активных деятелей левой оппозиции, в отсутствие Рыкова издал по ВСНХ приказ, ставивший перед трестами задачу достижения максимальной прибыли. Отсутствие регулирования цен государством и установка на максимум прибыли привели к тому, что промышленные тресты и торговые синдикаты, пользуясь своей монополией на рынке, взвинтили цены.

Кроме того, крестьянство, впервые получив возможность сдавать продовольственный налог не только в натуральном виде (как в 1921—1922 гг.), но и в денежной форме, неожиданно для хлебозаготовительных организаций предпочло последнюю. Чтобы выручить деньги для уплаты налога, крестьяне осенью выбросили на рынок огромное количество хлеба. Цены на зерно полетели вниз. Их можно было бы поднять, организовав массовые закупки государством хлеба для экспорта, но на это не были своевременно отпущены нужные средства. В результате «ножницы цен» на сельскохозяйственные и промышленные товары раздвинулись настолько, что сделали для крестьян невыгодным покупку городской продукции и продажу на рынке результатов своего труда. Кризис сбыта поставил под угрозу «смычку» рабочего класса и крестьянства.

Чтобы оживить товарооборот, предлагалось снизить промышленные цены и повысить сельскохозяйственные, форсировав государственные закупки хлеба для экспорта. В дальнейшем резкие рыночные колебания предполагалось смягчать при помощи государственных резервов. Следовательно, ставилась задача их создания. Рассасывание кризиса сбыта, нормализация рынка позволили бы завершить и денежную реформу.

Представители левого крыла (чуть позже их назовут троцкистами) считали ведущим началом народного хозяйства промышленность («диктатура промышленности»). А поскольку значительная часть последней принадлежала государству (так же, как и другие «командные высоты» в экономике — транспорт, внешняя торговля и т. д.), то хотело государство того или нет, оно должно было как-то сочетать развитие этих отраслей. Тем более что тяжелая промышленность, транспорт были убыточны; значит, для их поддержания, хотя бы на минимально необходимом для общенародных нужд уровне, надо было перераспределять в их пользу часть ресурсов из успешно работающих отраслей. При монополии внешней торговли надо было опять-таки как-то распределять дефицитную валюту и т. д. Таким образом, по мнению оппозиции, на первый план выдвигалась проблема планирования развития государственного сектора. И речь шла именно о планировании в государственном хозяйстве, а не во всем народном хозяйстве. Ситуация осложнялась тем, что в области учета конъюнктуры и хозяйственного регулирования сложилось «шестицентрие». Этим занимались Госплан, Наркомфин, Госбанк, ВСНХ, Комитет по внутренней торговле плюс еще и Совет труда и обороны (СТО). Причем каждый «калькулировал» по-своему. Порядка при подобной «шестибоярщине», разумеется, было немного. В этой связи оппозиция предлагала поднять роль Госплана, который, по мысли Троцкого, должен был согласовывать, сочетать и направлять все основные факторы государственного хозяйства в их правильном соотношении прежде всего с крестьянским хозяйством.

Представители левых объясняли возникновение кризиса преимущественно субъективными причинами: хаотичностью промышленного строительства и кредитной политики. Отмечалось, что весной и летом 1923 г. происходило усиленное кредитование промышленности и торговли и никаких резервов кредитных сумм не было создано. Осенью кредит промышленным и торговым организациям неожиданно, без всякого предварительного предупреждения, закрыли. Платить рабочим стало нечем, зарплату не выдавали. Отсюда — рост забастовок. Нечем было платить и торговым служащим. В результате торговые организации были вынуждены выбросить множество товаров на рынок тогда, когда крестьяне сдавали сельхозналог и у них не было денег. Обострило ситуацию недостаточно интенсивное проведение скупки зерна государством для экспорта, что сильно сбило хлебные цены. Отсюда и кризис сбыта. По мнению авторов «Письма 46-ти» (основного программного документа левых в период дискуссии), «случайность, необдуманность, бессистемность решений ЦК, не сводящего концов с концами в области хозяйства, привели к тому, что мы... стоим... перед тяжелым общеэкономическим кризисом».

Текущие хозяйственные затруднения предлагалось решить путем некоторого снижения цен госпромышленностью и одновременно смягчением дефицита путем ввоза «в определенные местности определенных товаров» из-за границы («товарная интервенция»), что должно было сбить цены на промышленную продукцию. В области регулирования хозяйственной жизни приоритет отдавался усилению планового начала в деятельности госсектора. Представители оппозиции вначале выражали определенный скептицизм в отношении возможности быстрого завершения денежной реформы, потом они признали такую возможность.

Коренные расхождения двух линий социально-экономической политики по вопросу о том, что является ведущим началом в экономике — промышленность или сельское хозяйство,— пока прорывались наружу в основном в форме споров о способах регулирования народного хозяйства, конкретнее — о методах и сроках завершения денежной реформы. Осенью 1922 г. дополнительно к обесценившемуся совзнаку был введен устойчивый червонец, применявшийся для краткосрочного кредитования промышленности и торговли. Полный переход на твердую валюту (червонец) от обесценивавшегося бешеными темпами совзнака был возможен лишь при ликвидации или резком сжатии бюджетного дефицита. Если бы этот дефицит сохранялся, т. е. расходы государства превышали его доходы, то его пришлось бы покрывать печатанием денег. А избыток денег в обращении привел бы к их обесцениванию. И даже если бы печатали не совзнаки, а червонцы, обесценивались бы и червонцы: все бы вернулось на круги своя. Отсюда — программа левых: сначала планомерная ликвидация дефицита госбюджета, потом завершение денежной реформы (т. е. введение единой твердой валюты — червонца).

Программа большинства предусматривала подход к тому же результату иным путем: резкое сокращение государственных расходов, завершение денежной реформы, стимулирующее рост товарооборота, на этой основе увеличение налоговых поступлений и за их счет полная ликвидация бюджетного дефицита. Стремлением резко сократить «пассив» бюджета и объяснялась внезапная жесткость кредитной политики Наркомата финансов, приведшая в совокупности с «пятаковской директивой» и отсутствием регулирования цен государством к кризису сбыта.

Реально ли было бескризисное завершение денежной реформы? Да, считала оппозиция. Нет — отвечал такой авторитетный представитель большинства, как Н. И. Бухарин.

Где же истина? Думается, в анализе причин кризиса правота на стороне левых. Почему бы, в самом деле, не увязать проведение финансовой политики с другими областями хозяйственной деятельности, как это предлагала оппозиция? Тем более что еще в резолюции XII съезда партии (17—25 апреля 1923 г.), принятой по докладу Л. Д. Троцкого о промышленности, констатировалось: «...государственный план должен охватывать взаимоотношения промышленности, с одной стороны, земледелия, финансов, транспорта, торговли внутренней и внешней, с другой стороны... Необходимо... придать Госплану более определенное положение».

«Почему эта резолюция не выполнялась?» — задавали справедливый вопрос левые. При таком подходе и ВСНХ, не рассчитывая на чрезмерные кредиты (если бы распределение кредитов было заранее распланировано по месяцам), видимо, был бы поумереннее в своем стремлении к максимальной прибыли.

В этой связи интересно вспомнить ленинские рекомендации принципиального порядка тогдашнему наркому финансов Н. Н. Крестинскому (письмо от 17 октября 1921 г.): «...не пора ли произвести расчеты... во 1-х, план (самый грубый и общий, в порядке первого приближения) восстановления нашей валюты. Скажем: при таких-то условиях, в течение стольких-то лет можно было бы последовательным применением таких-то мер осуществить то-то». В русле предложений оппозиции лежит и известное письмо В. И. Ленина от 27 декабря 1922 г. «О придании законодательных функций Госплану», в котором он призывает «пойти навстречу тов. Троцкому» в вопросе об увеличении компетенции Госплана.

Более сложен вопрос о путях выхода из кризиса. Действительно, быстрое завершение денежной реформы в начале 1924 г., введение «твердого» червонца стимулировало рост товарооборота. Однако эффект этой меры был кратковременным. Уже через несколько месяцев курс червонца понизился. В 1924/25 хозяйственном году покупательный спрос населения начинает заметно опережать предложение промышленных товаров, вследствие чего происходит повышение розничных цен в государственной, кооперативной и частной торговле. Причем наблюдается значительный рост хлебных цен, который на несколько месяцев приводит к перебоям в снабжении населения крупных промышленных центров продовольствием. Государство пытается административным путем сдержать рост цен на промтовары. В результате товарный голод еще более обостряется. Принудительно высокая покупательная способность валюты привела к тому, что один вид товара за другим становится дефицитом, особенно для деревенского покупателя. Если раньше крестьянин не особенно спешил на рынок, потому что совзнак «падал», то теперь он не спешил продавать, потому что на «твердый» червонец не всегда мог купить то, что ему надо. А результат был один: товарность крестьянского хозяйства увеличивалась не слишком быстро.

Твердый завышенный курс червонца по отношению к западным валютам сильно бил по экспорту. Почему? Допустим, какой-нибудь товар экспортирующая советская организация покупала у крестьянина за 50 червонцев. Когда этот товар привозили за границу, то в результате транспортных, складских расходов он «стоил» уже, скажем, 100 червонцев. За границей же его цена составляла, допустим, 50 дол. Следовательно, чтобы экспорт был, по крайней мере, не убыточен, 1 дол. должен был «стоить» 2 червонца. В этом случае советский экспортер продал бы товар за 50 дол. и, обменяв их на червонцы, получил бы 100 червонцев, т. е. остался бы «при своих». Но из-за того, что поддерживался принудительно высокий курс червонца, он «стоил» не 50 центов, а скажем, 1 дол. (все количественные соотношения — вымышленные). В результате экспортер, потратив 100 червонцев, чтобы продвинуть отечественный товар на западный рынок, продавал его за 50 дол. и менял эти 50 дол. на 50 червонцев, т. е. экспортировал себе в убыток.

Если государство покрывало убытки экспортирующей организации, то товар все же экспортировался. Если же нет, то, несмотря на все призывы развивать экспорт, несмотря на административный нажим, экспорт шел плохо. По сравнению с 1909—1913 гг. в 1925 г. экспорт сельскохозяйственных продуктов составил 21,7%, промышленных продуктов 80,6%; в 1926 г. соответственно 27,1% и 91,1%, а в целом в этом году 33,8%. В 1928 г. из-за небольших объемов экспорта СССР смог ввезти лишь половину импорта оборудования дореволюционной России. Чтобы добиться этого, пришлось пожертвовать импортом предметов потребления, который сократился по сравнению с 1913 г. в 10 раз, что, конечно, снизило уровень жизни населения.

Отказаться же от экспорта, дававшего валюту для покупки столь необходимого для модернизации страны оборудования, значило обречь страну на прогрессирующую отсталость.

Оригинальная концепция причин кризиса 1923 г. и путей выхода из него предлагалась наркомом внешней торговли Л. Б. Красиным. Неустойчивость советской экономики он выводил из ориентации Советского правительства исключительно на внутренние источники накопления, чрезвычайно скудные и неустойчивые, особенно учитывая ущерб, нанесенный империалистической и гражданской войнами. Красин предлагал прибегнуть к крупному, порядка нескольких миллиардов, долгосрочному внешнему займу, что позволило бы, по его мнению, «за 5—7 лет сделать такой скачок, на который в ином случае мы затратим 20—25 лет».

Однако эта перспектива была достаточно умозрительна. Нарком финансов Г. Я. Сокольников отмечал: «Европа все еще финансово дезорганизована и сама настолько нища, что, по сути дела, у нас нет еще оснований рассчитывать на возможность вести политику, направленную к получению крупных долгосрочных займов».

Оставалась Америка. Но здесь действовал общий фактор сдержанного отношения западных банков к кредитованию СССР. Вопрос о внешнем кредите упирался в проблему старых долгов. В 20-е годы в печати не раз появлялись слухи о возможном признании СССР царских долгов в обмен на крупные кредиты. Насколько эти слухи отвечали реальности, пока сказать трудно. Известно только одно: крупных долгосрочных займов Советская страна в 20—30-е годы не получила.

Так или иначе отпускные промышленные цены были снижены, пытались их снижать и в дальнейшем, кризис сбыта был ликвидирован, чтобы к осени 1924 г. смениться то обострявшимся, то смягчающимся, но постоянно нарастающим «товарным голодом». Легкость и кажущаяся эффективность подобного метода решения сложнейших проблем переходной экономики перекрывали в глазах большинства его оборотную сторону, отмечавшуюся оппозицией: снижение отпускных цен на промышленные товары почти не доходило до потребителя — пользуясь дефицитом, торговля продолжала держать розничные цены на высоком уровне, присваивая разницу между оптовыми и розничными ценами. Происходила перекачка с таким трудом накапливаемых средств из промышленности в торговлю, особенно частную, которую проконтролировать было намного труднее, чем государственную и кооперативную. Особенно нетерпимым стало данное положение в период перехода от восстановительного периода к реконструктивному, когда на первый план выдвинулась проблема накопления.

Вопрос об источниках средств для обновления имеющихся производственных фондов, для создания новых отраслей промышленности ныне нам представляется, пожалуй, даже более сложным, чем он виделся партийно-государственному руководству в середине 20-х годов. В печати того времени, в партийной публицистике господствовало мнение о том, что в середине 20-х годов советская промышленность и сельское хозяйство в основном достигли уровня 1913 г. Соответственно достаточно высокие темпы экономического роста в 1926—1927 гг. рассматривались как доказательство успешного функционирования нэповского хозяйственного механизма в новых условиях, когда уже якобы происходило не восстановление народного хозяйства на базе имеющихся производственных мощностей, а реконструкция всего народного хозяйства на базе создания нового основного капитала (оборудования). В связи с этим проблема поиска ресурсов для индустриализации («проблема накопления») большинством ЦК не была своевременно поставлена.

С лидерами партии и государства сыграла злую шутку статистика того времени. На фоне последующих грубых фальсификаций нам сегодня информация 20-х годов представляется верхом совершенства. Между тем, как показали исследования Г. И. Ханина, и в то время наша статистика была далека от отражения реальной картины в экономике. Так, Ф. Э. Дзержинский в 1926 г. характеризовал отчетность промышленных трестов как «фантастику», квалифицированное вранье... При этой системе выходит так, что «врать можно, сколько угодно». Между тем уже с середины 20-х годов в ЦСУ СССР считали динамику продукции по отчетам предприятий об объеме валовой продукции, что при росте цен неизбежно завышало результаты. Вот и получалось, что в 1925 г. экономика приблизилась к довоенному уровню. По данным более поздних советских справочников, национальный доход СССР в 1928 г. по сравнению с дореволюционным временем вырос на 19%. По подсчетам же Ханина, он оказался на 12—15% ниже уровня 1913 г., душевое его производство, с учетом роста населения на 5%, уменьшилось на 17—20%. Так что восстановление народного хозяйства не завершилось не только в 1925, но и в 1928 г. Между тем партийно-государственное руководство, преувеличив масштабы возрождения экономики, уже в 1925 г. сочло возможным выделить значительные суммы на новое капитальное строительство.

Однако жизнь вскоре внесла свои коррективы в слишком амбициозные планы. Вторая половина 1925 г. протекала в условиях значительных хозяйственных затруднений. Первые месяцы хлебозаготовительной кампании показали, что вместо ожидавшихся 780 млн пудов зерна вряд ли удастся в 1924/25 хозяйственном году заготовить 600 млн (вначале вообще ожидали 1 млрд). Пришлось сократить экспорт, а значит, и импорт оборудования программы промышленного развития. Обострился «товарный голод». Выросли цены. Анализ причин кризиса и поиск путей выхода из него вновь вылились в острую внутрипартийную дискуссию.

Ее предвосхитила развернувшаяся еще в конце 1924 — начале 1925 г. на страницах печати полемика вокруг статьи видного советского экономиста, одного из лидеров левой оппозиции, Е. А. Преображенского «Основной закон социалистического накопления». Главным оппонентом Е. А. Преображенского выступил Н. И. Бухарин.

Основное препятствие на пути к социализму Преображенский видел в технико-экономической отсталости Советской России, вынужденной в силу этого как можно быстрее пробежать особый период первоначального социалистического накопления, который будет продолжаться до тех пор, «пока наше государственное хозяйство не получит технического и экономического преобладания над капитализмом».

Осуществить этот индустриальный рывок только на основе накоплений отечественной промышленности (ввиду ее слабости, длительного «проедания» ее основного капитала за годы войн и революций), без перекачки в промышленность части избыточных ресурсов из деревни было невозможно. Более того, поскольку на 3 млн индустриальных рабочих в СССР приходилось 22 млн крестьянских дворов, постольку объективно большую часть затрат на индустриализацию должно было нести крестьянство. Ставилась задача определения путей и методов перекачки избыточных средств из аграрного сектора экономики в индустриальный.

Бухарин, думается, дал излишне прямолинейную интерпретацию статьи Преображенского. На основании действительно в ряде случаев неудачной в политическом отношении терминологии оппонента (так, процесс «перекачки» части прибавочного продукта крестьянского производства в пользу государственной промышленности Преображенский характеризовал как «эксплуатацию» социалистическими формами производства досоциалистических форм) он обвинил его в призыве к «грабежу» крестьянства, в недооценке ленинского кооперативного плана. Бухарин не уделил должного внимания остро поставленной Преображенским проблеме источников накопления для индустриализации.

Но Преображенский призывал вовсе не к тому, чтобы превращать деревню в «колонию» города, чтобы «брать больше» в деревне, чем брал царизм, чтобы пролетариат эксплуатировал крестьянство, в чем его, с «легкой руки» Бухарина, обвиняют вот уже свыше 60 лет, а к тому, чтобы «брать больше из еще большего дохода, который будет обеспечен мелкому производству рационализацией всего, в том числе мелкого, хозяйства страны». Т. е. речь шла о том, чтобы, обеспечив крестьянину возможность жить все более и более зажиточной жизнью, получать от советской богатеющей деревни на индустриализацию большие суммы, чем могло дать нищее дооктябрьское село, а вовсе не о том, чтобы посадить деревню на голодный паек.

И именно осознание того факта, что ускоренную индустриализацию страны невозможно осуществить на основе одновременного, параллельного хозяйственного подъема города и деревни, и нежелание «грабить» крестьянство лежало в основе упований Преображенского на мировую революцию, в основе его скептического отношения к возможности победы социализма в одной стране.

Здесь он смыкался с Л. Д. Троцким, в 1925 г. обосновавшим весьма любопытную программу социально-экономического развития СССР. В целях ликвидации технико-экономической отсталости страны, растущего товарного голода Троцкий считал необходимым 18-процентные и более темпы роста промышленного производства в год. Обращая внимание на то, что в дореволюционной России почти % промышленного оборудования ввозилось из-за границы, он считал целесообразным в ближайшие годы за счет собственного производства машинного оборудования удовлетворять не более 2/5 – 1/2 спроса на него; остальной спрос удовлетворять за счет импорта.

Настаивая на большей интеграции советского хозяйства в мировой капиталистический рынок, Троцкий отдавал себе полный отчет в возможных негативных ее последствиях (влияние рыночных колебаний, угроза разрыва связей в случае войны, блокады и т. д.). «Но, во-первых,— отмечал он,— чем многообразнее будут наши международные хозяйственные связи, тем труднее будет разорвать их и нашим возможным врагам. А во-вторых, если это все же случится, мы окажемся несравненно сильнее, чем были бы при замкнутом и потому замедленном развитии». В подтверждение своей позиции Троцкий ссылался на германский довоенный опыт индустриализации.

Однако эта аналогия вряд ли правомерна. Бурный индустриальный рост Германии в последней трети XIX — начале XX в. происходил в период относительно мирного, стабильного развития капитализма, циклические кризисы в те годы не щли ни в какое сравнение с военными и экономическими потрясениями 1914—1945 гг. Советской России приходилось осуществлять свой «индустриальный скачок» между двумя мировыми войнами в условиях структурного кризиса капитализма и «великой депрессии» 1929—1930 гг. Серьезно интегрироваться в этой ситуации в мировое хозяйство означало разделить с ним все его потрясения.

В то же время возможности внешней торговли как средства обеспечения экономической самостоятельности СССР использовались. Так, в 1926—1928 гг. Советский Союз удовлетворял свои потребности в металлорежущих, металлодавящих станках, паровых турбинах на 60— 90% за счет импорта. В годы первой пятилетки удельный вес импортных станков для машиностроения сократился с 66% в 1928 г. до 54% в 1932 г. В годы второй пятилетки импорт станков еще более снизился: в 1933—1934 гг. до 31,9%, а в 1935 г.— до 14%. Общий импорт машин сократился в 1934—1935 гг. по сравнению с 1931 г. в десять раз, а импорт станков — в шесть раз. Страна обретала экономическую самостоятельность.

Но вернемся к концепции Троцкого. Рыночное равновесие он предлагал регулировать при помощи товарной интервенции. Значительный импорт подразумевал развитие экспорта. Чтобы увеличить экспорт хлеба, Л. Д. Троцкий предлагал дать возможность развиваться в деревне фермерскому капиталистическому хозяйству. Ибо пока «мы не можем дать деревне высокой техники, у нас есть две возможности: либо применить в деревне методы военного коммунизма и задержать там развитие производительных сил, что привело бы к сужению рынка и тем самым к задержке производительных сил в промышленности, либо до тех пор, пока мы не можем средствами нашей промышленности коллективизировать сельское хозяйство, мы должны допустить там развитие производительных сил, хотя бы и при помощи капиталистических методов».

Таким образом, в этом вопросе позиция Троцкого смыкается с бухаринским обращением к крестьянству: «Обогащайтесь!», высказанным в том же году. Но в 1926 г. Троцкий неожиданно сближается с Л. Б. Каменевым и Г. Е. Зиновьевым, выступившими на XIV съезде ВКП(б) (1925 г.) с резкой критикой бухаринского лозунга. А в контртезисах объединенной оппозиции к XV съезду (1927 г.— в объединенный блок входил и Троцкий) говорилось о хлебном займе у кулаков в 150—200 млн пудов. Принудительное (а иным оно не могло быть, учитывая его величину) изъятие у кулака хлеба как раз и означало «применить в деревне методы военного коммунизма», отрицавшиеся Троцким в 1925 г. Трудно сказать, чем объясняется столь резкий поворот Троцкого. Может быть, тем, что осенью 1925 г. не оправдались ожидания на получение государством от крестьянских хозяйств значительного количества хлеба? Так или иначе на XIV съезде ВКП(б) (18 — 31 декабря 1925 г.) сторонники Троцкого воздержались от полемики. Однако внутри большинства ЦК обнаружились новые серьезные разногласия. Выявились три концепции причин кризиса и путей дальнейшего социально-экономического развития страны: 1) Г. Я. Сокольникова; 2) «новой» («ленинградской») оппозиции, возглавлявшейся Л. Б. Каменевым и Г. Е. Зиновьевым (Г. Я. Сокольников примкнул к «новой оппозиции» по политическим вопросам); 3) большинства ЦК (позиция большинства отразилась в первую очередь в выступлениях на съезде Н. И. Бухарина и И. В. Сталина).

Наиболее последовательно «диктатуру финансов» продолжал отстаивать Г. Я. Сокольников (руководитель наркомата финансов). Лучше, чем кто-либо другой, он понимал, что устойчивость червонцу может обеспечить только равновесие на рынке. Поэтому Сокольников стремился свести до минимума воздействие факторов, нарушавших, по его мнению, рыночное равновесие. Таковыми он считал жесткое административное вмешательство в экономику и слишком амбициозные индустриальные программы. Сокольников видел главную причину кризиса в чрезмерном, на его взгляд, увлечении планами, которые были составлены и проводились в исполнение так, что связывали свободу маневрирования на рынке. Основным фактором сравнительно успешного планирования он считал наличие резервов; имея их, можно было быстро «заткнуть дыру», образовавшуюся вследствие неверных расчетов. Поскольку же резервов в стране не было, то и планирование должно было быть как можно менее связывающим. Это должен был быть не план-директива, а скорее план-прогноз. Текущие хозяйственные затруднения предлагалось решать сокращением кредита и импорта. Убедившись на опыте кризиса 1925 г. в том, что возможности накопления для ускоренной индустриализации на основе рыночного равновесия в стране весьма ограниченны, Сокольников выдвинул довольно оригинальную концепцию социально-экономического развития страны, реальные результаты применения которой ожидались через 20—25 лет.

Считая главной перспективной целью хозяйственной политики подъем индустрии, Сокольников предлагал решить задачу переоборудования промышленности путем ввоза наиболее совершенных машин из-за границы, что дало бы выигрыш во времени на десятилетие. Необходимые средства планировалось получить за счет форсирования экспорта продукции сельского хозяйства, подъем которого требовал сравнительно незначительных капиталовложений. Итак, ключ к ускорению подъема экономики страны Сокольников видел в «перспективе быстрого подъема сельского хозяйства».

Действительно, импорт оборудования позволял форсировать темпы индустриализации. И этот источник ускорения был полностью использован Советским Союзом в последующие годы. Мы уже приводили соответствующие расчеты. К ним можно добавить и такие цифры: удельный вес СССР в мировом импорте машин в 1931 г. составлял 30%, а в 1932 г.— почти 50%. Однако означало ли это, что основным звеном экономической стратегии страны должен был стать подъем сельского хозяйства?

Думается, стержневая идея Г. Я. Сокольникова, что вследствие отсталости нашего аграрного сектора даже незначительные капиталовложения в него могли бы сразу дать значительную отдачу, по меньшей мере спорна. В частности, Н. И. Вавилов, крупнейший авторитет в области аграрной науки, высказывал серьезные сомнения в возможности резкого поднятия урожайности наших сельскохозяйственных культур. Вавилов указывал на неправомерность сопоставления сельского хозяйства СССР с Данией и другими западноевропейскими странами. Он отмечал, что наша низкая урожайность определялась прежде всего географическими условиями: континентальным климатом, значительными климатическими колебаниями от сезона к сезону, недостаточным количеством осадков на большей части территории страны.

Далее. Известно, что в середине 20-х годов капитал зажиточного крестьянского хозяйства в Советском Союзе составлял 800—2000 руб., а у американского фермера — 8—12 тыс. руб. Что же было говорить о бедняцко-середняцких хозяйствах? На данной технической основе  значительный  подъем  сельскохозяйственного производства был нереален.

Следует также учесть, что в аграрном секторе страны шел процесс специализации. Центр дешевого экстенсивного зернового производства (не забудем, что хлеб был основным экспортным товаром) постепенно перемещался с юга и юго-востока, связанных сравнительно развитой транспортной сетью с черноморскими портами, в отдаленные районы (Сибирь). Чтобы вывезти этот хлеб в потребляющие промышленные районы европейской части страны, в экспортные порты, надо было развернуть значительное железнодорожное строительство.

Таким образом, чтобы создать рентабельный экспортный аграрный сектор, требовалось: поднять технический уровень сельского хозяйства, расширить транспортную сеть страны. Т. е. надо было или ускоренно развивать собственную промышленность — сельскохозяйственное, транспортное машиностроение, металлургию (чтобы получить металл на рельсы, паровозы, тракторы в условиях нараставшего «металлического голода»), или ввозить все из-за рубежа, надолго сократив или полностью отказавшись от ввоза оборудования, ведь доходы от экспорта были не беспредельны.

Чтобы стимулировать продажу крестьянами продуктов своего труда, надо было против зерна и масла поставить промтовары. Но поскольку на значительный импорт оборудования для легкой промышленности, как мы убедились, вряд ли можно было рассчитывать, то пришлось бы форсировать «товарную интервенцию» — ввоз ширпотреба из-за границы. Т. е. реально от развития собственной промышленности, особенно тяжелой, пришлось бы надолго отказаться. Но даже если бы на импорт станков что-то и осталось, то для того чтобы они заработали, нужно было как минимум развивать энергетику. Хватило бы на это средств, учитывая вышеизложенное?

Не следует также забывать, что с первого полугодия 1925/26 г. по первое полугодие 1926/27 г. количество безработных в стране увеличилось с 988,8 тыс. человек до 1298,8 тыс. А в конце 20-х годов было около 1,5 млн безработных, что при численности рабочих и служащих в 10,8 млн чел. составляло 15%. В капиталистических странах такой высокий удельный вес безработных в численности наемных работников бывает лишь в период острых кризисов. Как резонно в свое время заметил экономист Б. Колесников, «нельзя же бедняка, приходящего в 1930 г. в город в поисках работы, утешать тем, что в его злосчастной судьбе виноваты царизм и Антанта».

И последнее. Линия на интеграцию в мировое хозяйство на основе развития только сельскохозяйственного экспорта ставила страну в чрезмерную зависимость от конъюнктуры мирового рынка, от возможных экономических санкций торговых партнеров. Чтобы хотя бы относительно гарантировать себя от возможных неожиданностей такого рода, следовало максимально разнообразить набор экспортных товаров. И во второй половине 20-х годов СССР пошел именно по этому пути: наряду с традиционным зерновым экспортом наращивается экспорт нефти, леса, других сырьевых культур. Это помогло Советскому Союзу сорвать попытки экономической блокады, неоднократно предпринимавшиеся Западом во второй половине 20 — начале 30-х годов.

В такой непростой ситуации Советскому Союзу следовало рассчитывать прежде всего на самого себя. В резолюции XIV съезда по отчету ЦК, учитывая чрезвычайно сложные международные условия существования страны, констатировалось: «Вести экономическое строительство под таким углом зрения, чтобы СССР из страны, ввозящей машины и оборудование, превратить в страну, производящую машины и оборудование, чтобы таким образом СССР в обстановке капиталистического окружения отнюдь не мог превратиться в экономический придаток капиталистического мирового хозяйства, а представлял собой самостоятельную экономическую единицу...»

Прямо противоположные выводы из уроков кризиса сделали Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев. Подчеркивая необходимость осуществления индустриализации страны (в этом отношении они сблизились со сторонниками Л. Д. Троцкого, вскоре после XIV съезда «ленинградцы» и «троцкистская» оппозиция объединились), признав ряд ошибок, допущенных в планировании, они тем не менее видели главный просчет хозяйственной политики не в чрезмерном увлечении планами, а, наоборот, в чрезмерном «раскрепощении» рынка. Партия, считали они, ослабила регулирующее воздействие на деревню: был введен довольно легкий налог, устранено административное принуждение. В результате крестьянство предпочло отложить значительную часть хлеба про запас, а не везти его на рынок. Хлеба заготовили меньше, чем планировали. «Полетел» экспортно-импортный план. Пришлось сократить программу капитального строительства. Иначе говоря, мужик «регульнул» город. Чисто рыночные формы взаимоотношения города и деревни, отмечал Каменев, ведут «к использованию нэпа некоторыми слоями крестьянства в очень сильной мере в направлении сопротивления нашим планам».

Отсюда делался вывод: «Нам надо охватить... середняка нашими рычагами и его стихийные тенденции, влекущие его с неизбежностью на капиталистический путь, повернуть на социалистические рельсы». Для этого предлагались два метода: ускоренная индустриализация, которая смогла бы удовлетворить крестьянские потребности в потребительских товарах и подвела бы техническую базу под крупное производство в деревне, и кооперация. Причем подчеркивалось, что подлинно социалистической является только производственная кооперация. Главный удар в партии предлагалось нанести по уклону, преуменьшавшему темпы дифференциации деревни.

Но где взять средства для ускоренного промышленного строительства? Вернуться к продразверстке в деревне? Именно такого рода обвинения резонно, учитывая их антирыночные декларации, звучали в адрес Каменева и Зиновьева на съезде. Однако они отмежевались от этих мер. Где же еще? Сомнения, колебания в этом вопросе выразились в выдвижении лидерами «новой оппозиции» самоубийственного в политическом отношении положения о невозможности построения социализма в СССР из-за технико-экономической отсталости страны. Причем если Л. Б. Каменев отказался на съезде от поддержки этого тезиса, то Г. Е. Зиновьев продолжал на нем упорно настаивать. Но если построить социализм в СССР невозможно, то тем самым политика партии лишается твердой основы, перспектив. Перед ВКП(б), таким образом, ставилась дилемма: или признать правоту Каменева и Зиновьева и рассчитывать только на мировую революцию, или признать их неправыми и строить социализм. Разумеется, политический инстинкт и разум подсказали второе решение.

Таким образом, Сокольников отошел «направо», Каменев и Зиновьев сместились «влево». Сталинско-бухаринское большинство составило «центр». Ключевым в программе большинства было признание субъективного характера причин кризиса. Его возникновение объяснялось ошибками возглавлявшего СТО Л. Б. Каменева и наркома финансов Г. Я. Сокольникова. В 1925 г. ожидался хороший урожай зерновых (а значит, снижение хлебных цен, рост экспорта, импорта сырья и оборудования для промышленности).

В расчете на это были приняты масштабные планы развертывания индустрии. Однако хлебофуражный баланс был рассчитан неверно. Планирующие органы недоучли то обстоятельство, что после предыдущего года, который был неурожайным, крестьянство в нынешний, урожайный год значительную часть хлеба отложит про запас, на случай неурожая, а не повезет его на рынок.

Кроме того, в предыдущий период, когда вводился в строй старый основной капитал (простаивавшее без дела оборудование), средства, в обычное время отпускавшиеся на обновление техники (амортизационные отчисления), прибыли промышленности почти целиком шли на пополнение оборотных капиталов предприятий. К тому же на текущих счетах банков скопились значительные «свободные» суммы. Между тем в новый период, когда старые производственные мощности были в основном уже задействованы, требовалось значительную часть прибыли и амортизационные отчисления выделять на обновление техники, расширение функционирующих заводов и фабрик. «Свободные» суммы стали уже не «свободными», а «завязанными» — они были жизненно необходимы для расширенного воспроизводства действующих предприятий. Однако руководство финансовым ведомством продолжало считать их «свободными» и решило выделить значительную их часть на новое строительство: 200 млн руб. на долгосрочное кредитование (так называемый «заем восстановления»).

Был выброшен лозунг большей свободы пользования кредитом, что побудило предприятия ускорить расширение производства. Они бросились изымать из банков свои сбережения, предъявили усиленный спрос на кредит, увеличили наем рабочей силы, спрос на предметы, необходимые для капитального строительства.

Однако в силу вышеуказанных причин реальных кредитных сумм было мало. Это привело к удлинению сроков, а потом и к замораживанию строительства многих начатых объектов, разбуханию фонда заработной платы. По промышленности также ударило уменьшение импорта: оборудования и сырья из-за границы она получила намного меньше ожидаемого. Итак, набранным рабочим надо было платить, а строить им было не из чего и работать не на чем. Коль зарплату платят, растет спрос, в том числе и на продукты питания. В результате цены на рынке на продукты питания увеличились. Крестьянин стал получать за свои продукты больше, а следовательно, и больше стало у него денег. В общем итоге промышленной продукции произвели меньше, чем ожидалось, а денег у населения стало столько, сколько ожидалось, даже больше. Обострился «товарный голод». По настоянию представителей партийного большинства было заморожено явно нереальное строительство, сокращен импорт. В результате этих жестких мер нарушенное хозяйственное равновесие удалось выправить.

Сторонники объяснения кризиса случайными причинами полагали, что пережитые трудности легко поправимы, что внутренних накоплений капитала вполне достаточно для постепенного сбалансированного подъема и промышленности, и сельского хозяйства. Продвижение к социализму мыслилось в середине 20-х годов большинством ЦК как медленный процесс. Н. И. Бухарин, в частности, говорил: «...мы будем плестись черепашьим шагом» к социализму.

На XIV съезде был взят курс на обеспечение за СССР экономической самостоятельности на основе индустриализации страны, развития производства средств производства, в том числе отечественного машиностроения, на образовании резервов для экономического маневрирования. Таким образом, в подчеркивании роли промышленности вроде бы выявлялось совпадение с позицией «левых». Однако иным был подход к деревне. По-прежнему рассматривая крестьянский рынок как основной стимул и условие развертывания промышленности, большинство признавало главным направлением аграрной политики партии развитие сельскохозяйственного производства преимущественно на основе подъема индивидуального бедняцко-середняцкого хозяйства, стимулирования товарно-денежных отношений, кооперирования не производства, а оборота (снабженческие, сбытовые крестьянские кооперативы).

Отметив наличие двух уклонов от линии партии в области соотношения между классами — недооценку дифференциации в деревне и ее переоценку, — съезд признал главной опасностью преувеличение темпов классового расслоения в деревне, недооценку середняка. Были одобрены решения XIV партийной конференции (27—29 апреля 1925 г.) о расширении арендных прав и права найма рабочей силы.

Однако позволял ли «традиционный нэп» (развитие на базе рыночного равновесия крупной государственной промышленности и мелкого крестьянского хозяйства) обеспечить необходимый уровень накопления для постепенного сбалансированного создания индустриальной экономически самостоятельной хозяйственной системы? На приток средств извне особенно рассчитывать не приходилось. Перелив капиталов в крупную государственную промышленность из частных промышленности, торговли, крупного крестьянского хозяйства фактически блокировался «антикапиталистическим» законодательством: частный капитал в крупную промышленность умышленно не допускался.

Оставалась перекачка средств из крестьянских хозяйств в промышленность. Но возможности ее в данных хозяйственных условиях были весьма ограниченны. Можно было использовать два главных метода перераспределения ресурсов в пользу промышленности: «ножницы цен» в пользу индустрии и рост налогов на деревню. Но крестьянское хозяйство реагировало на чрезмерное усердие в этой области сокращением производства тех культур, цены на которые были относительно ниже, а налогообложение выше, или же общим уменьшением производства до собственной потребительской нормы. Благо тогдашний русский крестьянин умел при необходимости сам сделать все: и дом построить, и материю соткать, и шкуры выдубить, и одежду сшить, и орудия в сельской кузне выковать. Так что у него была возможность выбора. А уж выбирать между обдираловкой и сокращением производства до уровня удовлетворения собственных потребностей он научился за годы «военного коммунизма».

Итак, чтобы развивать промышленность, надо увеличивать заготовки хлеба и сырья; для этого надо дать крестьянину больше промтоваров, что требует развития промышленности. Получался замкнутый круг. Над этим жизненным парадоксом бились лучшие оппозиционные экономисты — Е. А. Преображенский, Г. Л. Пятаков, В. М. Смирнов, И. Т. Смилга и др. Однако их рекомендации были весьма уязвимы. Они сводились к следующему: увеличить налоги на деревенскую верхушку, взять принудительный хлебный заем в 150—200 млн пудов у 10% зажиточно-кулацких дворов, прекратить государственное финансирование кооперации (с расчетом на переход кооперации на самофинансирование, разумеется, за счет тех, у кого были средства,— деревенских верхов) и выделить освободившиеся суммы на индустриализацию.

Эти меры вели к подрыву наиболее товарных крестьянских хозяйств, ударяли они и по кооперации. В 1927 г. на рубль собственных средств кооперация имела 2,5 руб. государственного кредита. Если бы государство изъяло эти деньги, то кооперация развалилась бы или стала кулацкой кооперацией (кто дает деньги, тот и хозяин). Учитывая обращение к насильственному хлебному займу у зажиточных, вряд ли можно было рассчитывать на их особое желание финансировать кооперацию.

Расчет же на привлечение концессионного капитала, в практической политике не отрицавшийся и представителями большинства, не оправдался и вряд ли мог оправдаться, учитывая тогдашний характер политико-экономического мышления советских и западных политических лидеров, да и хозяйственников. Большевики еще не забыли о мировой революции, западные деятели еще не потеряли надежды «задушить в колыбели» коммунизм.

Именно этот сложнейший комплекс экономических проблем лежал в основе пессимизма «левых» в вопросе о возможности победы социализма в одной стране. Но не слишком ли оптимистичным было большинство? В частности, в сентябре 1926 г. Г. Л. Пятаков отмечал, что, согласно проекту пятилетнего плана, подготовленному ВСНХ, на государственную промышленность следовало затратить на 2 млрд руб. больше, чем накапливала сама промышленность. Где их взять? Он предложил ряд мер, признанных несостоятельными: увеличение оптовых промышленных цен, усиленное обложение деревенской верхушки. Но других методов предложено не было. И можно понять Пятакова, восклицавшего: «Если вы находите, что проблема поставлена мною правильно, а методы решения, которые я рекомендую, неверны, прекрасно, в таком случае дайте другие методы, дайте другое решение этого вопроса. Если верна сама проблема, то она требует решения».

Где взять недостающие миллиарды рублей? Н. И. Бухарин, ведущий теоретик большинства в этот период, надеялся решить проблему накопления следующим образом. Путем снижения отпускных промышленных цен ускорить оборот капитала: ниже цены — больше покупают, больше доход предприятий, быстрее окупаются вложенные средства, которые опять можно пускать в производство, и т. д. Данный подход подразумевал преимущественное развитие в ближайшие годы легкой промышленности: именно в ней срок оборота капитала был коротким.

Но ведь время эффективной работы станочного парка легкой промышленности не беспредельно. К тому же оборудование в ней сильно изношено. Значит, надо или ввозить его из-за границы, или производить самим, для чего нужен, в частности, металл. Кроме того, крестьянин жил «не ситцем единым». Росли потребности деревни в кровельном железе, в тракторах, других сельскохозяйственных машинах. Опять же следовало или импортировать все это из-за кордона, или производить самим, но для этого нужны станки, металл. Короче, дилемма была жесткой: либо интеграция в мировое хозяйство со всеми вытекающими отсюда последствиями (но ведь Бухарин поддержал курс на обеспечение экономической самостоятельности страны), либо увеличение капиталовложений в тяжелую промышленность. Но где их взять? Опять замкнутый круг. Нужны были новые подходы.

Таким образом, нэповская система в том виде, как она сложилась при Ленине, по мере завершения восстановительного периода «работала» со все большими сбоями. Обострялись имманентно присущие ей антагонизмы. В политике — между многообразием социальных интересов и большевистским авторитаризмом: хозяйственно возрождающаяся деревня все настойчивее искала политических каналов выражения своих интересов (усилившиеся во второй половине, 20-х годов требования «Крестьянского союза» и др.), что в условиях однопартийной системы создавало почву для усиления фракционной борьбы в ВКП(б), к тому же лишившейся лидера, своеобразного гаранта ее целостности.

Клубок все обострявшихся противоречий раздирал и нэповскую экономическую модель. Полная загрузка имеющихся производственных мощностей, физический и моральный износ основного капитала требовали огромных инвестиций для его обновления, создания новых производств. Для этого надо было привлечь иностранный ссудный и предпринимательский капитал, чему препятствовала жесткая позиция большевиков в вопросах уплаты дореволюционных долгов и возмещения ущерба иностранным собственникам за национализированную собственность. Почти полное отсутствие внешних источников финансирования в условиях трестовского хозрасчета вело к усиленной перекачке средств из отраслей группы «Б» в отрасли группы «А», приводившей к прогрессировавшему износу основных фондов в легкой, пищевой промышленности, а следовательно, к ухудшению качества основных предметов крестьянского потребительского спроса, к обострению «товарного голода».

Прогрессирующее в силу тех же причин нарастание неэквивалентности обмена между городом и деревней (в пользу города) в условиях господства мелкотоварного сектора в сельскохозяйственном производстве, нарастающий «товарный голод» лимитировали рост товарности крестьянских хозяйств. Крестьянин, преимущественно середняк, в условиях роста реальных розничных цен на потребительские товары (снижение отпускных промышленных цен промышленностью почти не доходило в деревни: посредники, пользуясь дефицитом, вздували цены) переходил к их домашнему производству. А низкая товарность крестьянских хозяйств ставила под вопрос осуществление жизненно необходимой индустриализации страны, так как приводила к заниженным объемам экспорта крестьянских продуктов и вследствие этого импорта необходимого оборудования; к нехватке сырья для промышленности и продуктов питания для растущих городов. В том же направлении действовало торможение роста крупнотоварных крестьянских хозяйств.

Но эти проблемы большевистская партия решала уже без Ленина...